Да,
"Иногда ирония вынуждена восстанавливать то, что уничтожил пафос" Ежи Лец.

Самый короткий анекдот о скульпторах, который слышал! 

Да, жесть, готический такой снеговик! 

Не могу не процитировать классиков в этот день (именитым жителям зазеркалья посвящается):
Hе хвастаясь могу сказать, что когда Володя ударил меня по уху, плюнул мне в лоб, я так его схватил, что он этого не забудет. Уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером. Так что умер он совсем не сразу. Это не доказательство, что ногу я отрезал ему еще днем. Тогда он был еще жив. А Андрюшу я убил просто по инерции, и в этом я себя не могу обвинить. Зачем Андрюша с Елизаветой Антоновной попались мне под руку? Им было ни к чему выскакивать из-за двери. Меня обвиняют в кровожадности, говорят, я пил кровь, но это неверно, я подлизывал кровяные лужи и пятна; это естественная потребность человека уничтожить следы своего, хотя бы и пустяшного, преступления. А также я не насиловал Елизавету Антоновну. Во-первых, она уже не была девушкой, а во-вторых, я имел дело с трупом, и ей жаловаться не приходится. Что из того, что она вот-вот должна была родить? Я и вытащил ребенка. А то, что он вообще не жилец был на этом свете, в этом уж не моя вина. Hе я оторвал ему голову, причиной тому была его тонкая шея. Он был создан не для жизни сей. Это верно, что я сапогом размазал по полу их собачку. Hо это уж цинизм - обвинять меня в убийстве собаки, когда тут, рядом, можно сказать, уничтожены три человеческие жизни. Ребенка я не считаю. Hу, хорошо: во всем этом (я могу согласиться) можно усмотреть некоторую жестокость с моей стороны. Hо считать преступлением то, что я сел и испражнился на свои жертвы, - это уже, извините, абсурд. Испражняться потребность естетственная, а следовательно, и отнюдь не преступная. Таким образом, я понимаю опасения моего защитника, но все же надеюсь на полное оправдание.

Как–то Никита Владимирович Богословский попросил выдающегося диктора
радио времен Великой Отечественной войны Юрия Левитана, того самого
Левитана, за голову которого Гитлер обещал колоссальные деньги, того
самого Левитана, про которого во время войны ходил анекдот: спрашивают
Сталина:
"Товарищ Сталин! Когда война кончится?" — "Левитан скажет".
Так вот, просит Левитана Никита Владимирович нарисовать что–нибудь на
листке бумаги. Тот отпирается, говорит, что никогда в жизни не умел
рисовать.
— Ну, нарисуй хотя бы домик, ведь это так просто!
Короче говоря, уговаривал он его, уговаривал, и Левитан сдался.
Нарисовал домик, из трубы дымок идет. Такой примитивный, детский
рисунок. Никита Владимирович взял этот рисунок, вставил в рамку под
стекло, повесил у себя дома и с каждым, кто приходил к нему в дом, на
что–нибудь спорил, что это подлинный Левитан.
Взято отсюда:
http://www.anekdot.ru/id/539132/

Однажды за обедом юный наследник престола Александр спросил своего отца, императора Николая I: "Папа, а что такое Censored?".
Смутилась вся царская семья, смутилась государыня императрица Александра Петровна, смутились фрейлины. Один лишь император невозмутимо произнес: "А вот тут присутствует твой учитель словесности, у него и спроси!"
Василий Андреевич Жуковский, талантливейший человек, поэт, переводчик, историк тут же объяснил царевичу, что в русском языке есть три глагола: "ковать", "совать" и "ховать" (прятать), от которых соответственно образуется повелительное наклонение "куй", "суй" и "Censored" (прячь).
Тогда восхищенный император вынул из кармана своего мундира царские часы работы Фаберже и со словами: "Censored в карман!" протянул их поэту. Василий Андреевич невозмутимо взял подарок, сховал его в карман и благодарно поклонился царю: "Спасибо, хую!"

Как пробовали мирить Станиславского и Немировича–Данченко Каждый, сколько–нибудь интересующийся театром, знает, что мэтры российской сцены, отцы–основатели МХАТа Станиславский и Немирович — Данченко поссорились еще до революции и не общались до конца дней своих. МХАТ практически представлял собою два театра: контора Станиславского — контора Hемировича, секретарь того — секретарь другого, артисты того — артисты этого… Hеудобство, что и говорить! Однажды было решено их помирить. Образовалась инициативная группа, провели переговоры и, наконец, был создан сценарий примирения. После спектакля "Царь Федор Иоанович", поставленного ими когда–то совместно к открытию театра, на сцене должна была выстроиться вся труппа. Под торжественную музыку и аплодисменты справа должен был выйти Станиславский, слева Hемирович. Сойдясь в центре, они пожмут друг другу руки на вечный мир и дружбу. Крики "ура", цветы и прочее… Корифеи сценарий приняли: им самим надоела дурацкая ситуация. В назначенный день все пошло как по маслу: труппа выстроилась, грянула музыка, корифеи двинулись из–за кулис навстречу друг другу… Но Станиславский был громадина, почти вдвое выше Hемировича, и своими длинными ногами успел к середине сцены чуть раньше. Hемирович, увидев это, заторопился, зацепился ножками за ковер и грохнулся прямо к ногам соратника. Станиславский оторопело поглядел на лежащего у ног Hемировича, развел руками и пробасил: "Ну–у… Зачем же уж так–то?.." Больше они не разговаривали никогда.

После спектакля во МХАТе Сталин (со своей свитой) подошёл к Станиславскому и обронил:"Что–то скучно у Вас в театре…" Станиславский побледнел,а свита начала обсуждать недостатки спектакля. "Во время антракта",–пояснил Сталин.Свита тотчас же стала восхищаться постановкой…

Однажды Петрушевский сломал свои часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришел, осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стул.
"Что скажешь, брат Пушкин?" — спросил Петрушевский.
"Стоп машина", — сказал Пушкин.

В лицее был один очень строгий гувернёр француз Трико. Часто, когда лицеисты уходили в самоволку, Трико стремительно находил их в одном из нескольких Царскосельских кабаков и наказание всегда было строгим (ну по тем щадящим меркам).

В очередной раз, уходя вечером в загул, Пушкин с Кюхельбекером придумали схему, которая сработала. Выходя за ворота первым Пушкин на вопрос часового о том, кто идёт, произнёс: "Однако". Его товарищ представился, как Двако. По следу шёл Трико, но когда он произнёс свою фамилию, часовые задержали его для разбирательств, почувствовав подвох. Однако, Двако, Трико!?

Анекдот, похоже имеет историческую основу, поскольку встречается в разных источниках и интерпретациях.

…Говорят, это произошло во время шефского концерта артистов Большого театра – что называется, «в рабочий полдень». К Мстиславу Ростроповичу, исполнявшему концерт Дворжака, непосредственно на сцену зашел здоровенный детина из числа невольных слушателей и добром попросил:
– Уйди.
По другой версии, никто на сцену не выходил, а просто крикнули из зала:
– Лысый, кончай перепиливать ящик!
Если хоть что–то из этого правда, странно, как Мстислав Леопольдович в тот же день не эмигрировал.

А в другой рабочий полдень (не исключено, что на то же предприятие) приехал струнный квартет. На свою голову, музыканты решили побаловать рабочий класс одним малоизвестным произведением Вивальди, в котором итальянский композитор, ничего не знавший о рабочем полдне, предусмотрел несколько ложных финалов.
То есть тема как бы заканчивается, а потом начинается снова.
Первый финал, случившийся очень вскоре после начала, трудящиеся восприняли с энтузиазмом – и бурно зааплодировали, полагая, что их отпустят восвояси и дадут покурить или забить козла. Но после небольшой паузы музыканты заиграли снова.
Трудящиеся решили, что музыканты их неправильно поняли и играют «на бис», поэтому, когда Вивальди закончилось вторично, похлопали совсем тихо, боясь спровоцировать дальнейший приступ музыкальности.
Но струнные завели свою пластинку опять.
На шестой раз трудящиеся поняли, что над ними издеваются. В зале начался стихийный протест. На сцену полетели мелкие предметы – бумажки, монетки, гайки. Музыканты, съежившись, продолжали искушать судьбу. Корректировать партитуру Вивальди им не позволяло призвание.
Но пришлось.
Не доиграв несколько проведений темы, струнный квартет упаковал свои гварнери–страдивари – и бежал с завода, избежав линчевания в последнюю минуту.
Антонио Вивальди был хороший композитор, но чувства меры в рабочий полдень не знал совершенно.

Из  Пелевина :
"Когда зритель узнаёт, что какие–то люди дали этому маленькому педику пятнадцать миллионов фунтов, чтобы растянуть пизду из кожзаменителя над заброшенным футбольным полем, он вспоминает, чем занимается по жизни он сам и сколько ему за это платят, потом глядит на фото этого маленького педика в роговых очках и веселой курточке, и чувствует растерянность и недоумение, переходящие в чувство, которое германский философ Мартин Хайдеггер назвал "заброшенностью" ( Geworfenheit ). Зрителю предлагается сосредоточиться на этих переживаниях — именно они являются эстетическим эффектом, которого пытается добиться инсталляция"

Сидит дома композитор. Работы нет. Денег нет. Кризис… И тут — звонок. Звонит приятель — режиссёр:
— Слушай, мне тут к фильму темка нужна на финальные титры. Сбацаешь что–нибудь простенькое? Премьера через 2 недели уже, погибаю, спасай!!!
— Данивапрос! Расскажи только о чём фильм, чтобы я с музыкальной темой не промахнулся?
— Да в нем вообще музыки нет! Тема только для титров нужна. Ну представь себе: с сухого дерева лист медленно зигзагом падает на мокрый асфальт, и как только долетает до земли — начинается твоя тема и титры.
— Ок. Через неделю сделаю!
И композитор с "голодухи" скреативил неимоверно красивую, дивную музыку — хоть сейчас на "Оскара". Ну и отправил режиссёру.
Тот ответил, мол все ок, и пригласил на премьеру …
Приходит композитор — зал пустой. Только на галёрке парочка пожилая сидит — обоим далеко за 80.
Ну, думает композитор, ясное дело — драма нынче не в цене, никого кроме старичков не интересуют.
Сел он, свет погас и началось…

На фоне природы мужик самозабвенно трахает тёлку с огромными, как баскетбольные шары, сиськами.
Дальше — больше, еще парочка подошла, поменялись… Потом ещё негры, калеки, карлики — уже вся эта кодла в экран не помещается!
Потом вообще собака прибежала!!! Сначала собака всех отодрала, потом все собаку трахнули…
И тут камера берёт крупный план, наезжает на сухое дерево, на лист, лист срывается и медленно падает зигзагом на землю, звучит неземная, дивная тема и идут титры.
Зажигается свет…

Композитор сидит в шоке, красный как помидор от стыда.
Думает "Ну, сука, режиссёр, ну удружил! Что обо мне люди подумают!" Встает со своего места, с этими мыслями идет к выходу и тут замечает, что пожилая парочка, в предынфарктном состоянии сидит и на него смотрит…
И он ничего лучшего не находит как сказать:
"Музыка моя!"…
А они, продолжая смотреть стеклянными глазами на пустой экран, отвечают: "… А собачка наша…"

Вокалист думает: "Вот, я сейчас такое верхнее "ми" возьму — все прозреют! Вау!
Гитарист думает: "Вот, я сейчас такой сольник заверну, все заколбасятся! Йо!"
Барабанщик думает: "Вот, я сейчас сбивочку тактов на 16 зафигачу, все обалдеют!"
Басист думает: "Соль. До. Соль. До. Соль. Ми. Ре..."